Марина проснулась от резкого, настойчивого звонка телефона. Звук ворвался в сон, заставляя её вздрогнуть и разомкнуть тяжёлые, словно налитые свинцом, веки. В комнате царил полумрак – плотные шторы не пропускали утренний свет, и лишь экран телефона тускло светился в сумраке, высвечивая время: без четверти шесть. Она потянулась к аппарату, едва успев протереть глаза, чтобы разглядеть, кто звонит. Пальцы нащупали прохладный корпус, и она прижала телефон к уху, ещё не до конца осознавая, что происходит.
– Да, мам? – произнесла она сонно. – Что опять произошло?
В ответ раздался дрожащий, прерывистый голос матери, от которого по спине пробежал холодок:
– Маринка, папу забрали в больницу! Сердечный приступ!
Марина резко села на кровати, сжимая в руке телефон так крепко, что костяшки пальцев побелели. Сон как рукой сняло – в голове будто щёлкнул невидимый выключатель, и все остатки дремоты мгновенно испарились. Она попыталась собраться с мыслями, но в ушах стоял глухой шум, а в груди разрасталась странная, леденящая пустота.
– Понятно, – коротко ответила она, стараясь говорить ровно, хотя внутри всё сжалось в тугой узел.
– Ты приедешь? – в голосе матери звучала робкая, почти отчаянная надежда. – Он в реанимации, состояние тяжёлое… Я… так боюсь…
– Не знаю, мам. Честно говоря, не уверена, что хочу, – произнесла она после недолгого молчания, и её собственный голос показался ей чужим – таким ровным, бесстрастным, будто говорила не она, а кто‑то другой. – Ты знаешь, в каких мы с ним отношениях.
В трубке повисла долгая, тягостная пауза. Марина слышала лишь приглушённое дыхание матери, и это молчание давило на неё сильнее любых слов. Наконец, после мучительно долгой паузы, мать тихо, почти шёпотом, произнесла:
– Марина, он же твой отец…
– И что с того? – ответила Марина, сама удивляясь тому, насколько спокойно и равнодушно звучат её слова. – Это не мешало ему превратить мое детство в кошмар. Так почему я должна сейчас его жалеть? Прости, но, даже если с ним что-то случится, я плакать не буду.
Она нажала кнопку отбоя, откинула телефон на постель и уставилась в потолок. Отец… Какое громкое слово… Вот только за всё свое детство она не видела от этого человека ничего хорошего. А чем старше становилось – тем больше было проблем.
Когда она по-настоящему возненавидела отца? О, этот день она не забудет никогда!
Ей было десять лет. Она вернулась из школы, радостная, с рисунком в руках: на уроке рисования она изобразила их семью, старательно вывела улыбки на лицах, раскрасила дом яркими красками. Хотела показать отцу, дождаться его похвалы. Он уже был дома – и уже нетрезв, как это часто бывало в последнее время. Запах перегара ударил в нос, как только она переступила порог.
Отец сидел в кресле, красный, взъерошенный, с бутылкой в руке. Когда Марина робко подошла и протянула ему рисунок, он лишь мельком взглянул, хмыкнул и отбросил листок на стол.
– Ты что, совсем без мозгов? – его голос звучал глухо, но в нём уже нарастала ярость. – Я целый день пахал, а ты со своими каракулями?
Она попыталась что‑то сказать, объяснить, что старалась, что это для него… Но не успела. Отец резко поднялся, схватил её за плечо своей тяжёлой рукой и толкнул к двери.
– Чтоб ноги твоей здесь не было, пока не научишься уважать отца! – его крик эхом разнёсся по квартире.
Марина оказалась на лестничной клетке в тонкой школьной форме, а на улице уже вовсю царила зима. Холод пробирал до костей, но она даже не замечала его – только стучала в дверь, плакала, звала папу. А из‑за двери доносилось:
– Убирайся! Ты не дочь мне!
В общей сложности она провела на лестничной клетке больше часа, пока с работы не пришла соседка. Та мгновенно побледнела, завела посиневшую зарёванную девочку к себе в квартиру, начала отогревать… Последствия были страшные – Марине пришлось больше месяца провести в больнице с тяжёлой пневмонией. Дело тогда замяли быстро. Мама, выгораживая отца, сказала в опеке, что дочь сама выскочила в подъезд, а дверь захлопнулась…
Ей было четырнадцать, когда она вернулась из школы с грамотой – первой в районной олимпиаде по математике. Она шла домой, прижимая к груди блестящий лист бумаги, представляла, как мама улыбнётся, обнимет её, скажет: “Молодец, дочка”. В прихожей она аккуратно сняла рюкзак, поправила волосы и вошла в комнату, где отец развалился на диване с бутылкой пива.
– Что ты такая радостная? – неприятно усмехаясь, спросил мужчина. Мамы, к сожалению, дома ещё не было.
–Выиграла олимпиаду по математике, – сухо ответила девочка, стараясь как можно быстрее оказаться в своей комнате. С отцом она старалась не разговаривать, особенно, когда он в таком состоянии.
– Нашла чему радоваться! Нормальная девушка должна думать о замужестве, а не о каких‑то дурацких задачах! Хотя… кто тебя замуж-то возьмет? – откровенная насмешка в голосе. – И в кого ты такая страшненькая уродилась?
Марина молча смяла грамоту и ушла в свою комнату. Там, закрывшись, она долго смотрела на блестящую бумагу, которая вдруг стала казаться ей бесполезной. Чем она заслужила такие жестокие слова отца? Почему о так себя ведет? Почему каждый вечер оскорбляет и унижает? И почему мама постоянно отводит взгляд и молчит…
Когда ей исполнилось шестнадцать, она впервые решилась вступиться за мать. Тот вечер начался как обычно: отец вернулся с работы, хмурый, недовольный. Мать, стараясь угодить, подала ужин, но картошка чуть-чуть подгорела. Это стало последней каплей.
– Безрукая! – рявкнул он, отталкивая тарелку. – Ни на что не способна!
А потом, как обычно, мужчина одной рукой схватил жену за волосы, второй взялся за ремень и…
Марина, сидевшая за столом, резко поднялась:
– Перестань! Она старалась, просто устала…
Не успела она договорить, как почувствовала резкую боль – тяжёлый ремень опустился на спину. Отец наклонился к ней, шипя сквозь зубы:
– Будешь лезть – будет хуже.
Таких воспоминаний было много. Очень много. В результате девушка практически перестала появляться дома. Ночевала у подруг, родственников, чаще всего у классной руководительницы, которой до ужала было жалко несчастную Марину. Вот только сделать она ничего не могла, хотя пыталась. Сколько раз женщина обращалась в опеку с официальными заявлениями? Да всё без толку…
Через час она всё же собралась поехать в больницу. Натянула джинсы, свитер, машинально провела расчёской по волосам. Нужно было поддержать маму, всё же родной человек… И ей сейчас плохо.
Марина прошла по длинному коридору реанимационного отделения, разглядывая двери с табличками, пока не увидела мать. Та сидела на жёстком пластиковом стуле, сжимая в руках носовой платок, весь измятый и влажный от слёз. Когда девушка подошла, мать вскинула глаза, вскочила и бросилась к ней.
– Доченька… – она прижалась к её плечу, всхлипывая. – Я так рада, что ты пришла.
Марина неловко обняла её, чувствуя, как внутри растёт раздражение. Не на мать – та была ни в чём не виновата. Раздражение было на весь этот цирк, на необходимость изображать переживания, которых не было, на обязанность играть роль любящей дочери там, где любви давно не было.
– Как он? – спросила она, слегка отстраняясь, чтобы посмотреть в заплаканные глаза матери.
– Врачи говорят, критическое состояние. Сердце изношено… – голос матери дрогнул, слёзы снова полились по щекам. – А ведь он не всегда был таким. Раньше он был другим, ты же помнишь?
Марина сдержала горькую усмешку, которая сама собой появилась в уголках губ. Конечно, она помнила. В памяти ещё жили те редкие, почти призрачные моменты из далёкого детства: отец, молодой и бодрый, поднимает её на руках высоко‑высоко, так что кажется – вот‑вот долетит до потолка. Он смеётся, напевает какую‑то глупую, но весёлую песенку, а она хохочет, цепляясь за его плечи. Или другой эпизод – он держит велосипед сзади, пока она неуверенно крутит педали, и кричит ей вслед: “Не бойся, я держу! Ты сможешь!”
Но эти светлые картинки давно потонули в море жестокости и пьянства, размылись, как рисунки мелом под дождём, и теперь казались почти чужими – будто из чужой жизни, из чужого детства. Они существовали где‑то на задворках памяти, отделённые от реальности толстой стеклянной стеной, через которую уже невозможно дотянуться.
– Мам, давай не будем сейчас об этом, – тихо, но твёрдо сказала Марина, стараясь, чтобы голос не дрогнул. – Что говорят врачи?
Мать вздохнула, сжала в руках уже совсем мокрый от слёз платок.
– Говорят, нужно ждать. И молиться.
Они устроились в коридоре – два жёстких пластиковых стула рядом. Время тянулось медленно, словно вязкая смола. Марина наблюдала за матерью: та то и дело вздрагивала при виде каждого врача, выходящего из реанимации, вскакивала с места, напряжённо всматривалась в лицо медика, а потом снова опускалась на стул, когда дверь оставалась закрытой. Её пальцы то сжимались в кулаки, то разжимались, будто она пыталась удержать внутри бурю эмоций.
Через пару часов из отделения вышел врач – молодой мужчина с усталыми глазами и слегка помятым халатом. Он оглядел сидящих в коридоре людей, словно пытаясь понять, кто из них родственники.
– Родственники? – спросил он негромко, но чётко.
Мать вскочила так резко, что едва не потеряла равновесие.
– Да, мы… как он? – её голос дрожал, но в нём звучала отчаянная надежда.
Врач помолчал, подбирая слова. Было видно, что он привык к таким разговорам, но всё равно старался быть осторожным, чтобы не ранить лишний раз.
– Состояние стабилизировалось, но остаётся тяжёлым. Пока рано делать прогнозы. Ему потребуется длительное лечение и реабилитация.
– Можно его увидеть? – с надеждой спросила мать, и в её глазах снова вспыхнул свет.
– Только на несколько минут. И поочерёдно, – ответил врач, слегка кивнув.
Отец лежал на спине, бледный, с закрытыми глазами. На руке – капельница, на груди – датчики, провода тянулись к мониторам, показывающим линии пульса и давления. Он выглядел маленьким и беспомощным, совсем не таким, каким она его помнила. Не грозным, не разъярённым, не способным одним взглядом заставить её съёжиться от страха. Сейчас он был просто человеком – больным, слабым, лежащим под белыми простынями в стерильной палате.
Марина остановилась у кровати, не зная, что делать дальше. Она могла бы взять его за руку, сказать что‑то утешительное, но ни жестов, ни слов не нашлось. Она просто стояла и смотрела на него, пытаясь понять, что чувствует. Но внутри было пусто – ни гнева, ни жалости, ни боли. Только равнодушие.
– Ну вот мы и встретились, – наконец произнесла она тихо, почти шёпотом, словно разговаривала сама с собой. – Хотя, честно говоря, я не уверена, что хотела этого.
Он не ответил – даже веки не дрогнули, грудь поднималась и опускалась в ровном ритме. Марина вздохнула, медленно опустилась на стул рядом с кроватью. Сиденье оказалось жёстким, неудобным, но она даже не заметила этого.
– Знаешь, я долго думала, почему ты так со мной обращался, – продолжила она, глядя на его лицо, такое незнакомое в этой беспомощности. – Пыталась найти оправдания, понять, что с тобой случилось. Может, у тебя были причины, может, жизнь тебя сломала. Но так и не нашла. Может, ты и правда когда‑то был другим человеком. Тем, кто качал меня на руках, учил кататься на велосипеде. Но для меня ты навсегда останешься тем, кто научил меня ненавидеть.
Её голос дрогнул на последнем слове, но она тут же взяла себя в руки, сжала пальцы в кулаки, чтобы не дать слабости взять верх.
– Я выросла, папа, – сказала она, и в её тоне проскользнула горькая усмешка. – И знаешь, что самое страшно? Ты смог меня сломать. Я не хочу отношений. Не мечтаю о детях. Не верю в любовь. Потому что всё, что я видела в детстве, – это боль и унижение. Спасибо тебе за это.
Она замолчала, снова вглядываясь в его лицо. Где‑то в глубине души шевельнулось что‑то похожее на жалость – мимолётно, как тень от пролетающей птицы. Но тут же исчезло, оставив лишь холодную ясность.
– Я не знаю, выживешь ты или нет, – продолжила она ровным голосом. – И, если честно, мне абсолютно всё равно. Пришла я сюда только из-за мамы. Потому что она до сих пор верит, что ты можешь стать лучше. Что в тебе осталось что‑то от того человека, которого она когда‑то полюбила. А я… я просто хочу, чтобы она была счастлива. Даже если для этого придётся делать вид, что всё в порядке.
Марина встала, в последний раз взглянула на бледное лицо и произнесла:
– Прощай, папа. Или нет… Не знаю, – произнесла она, развернулась и направилась к двери.
Выйдя из палаты, она увидела мать, которая нервно теребила край блузки, то и дело поглядывая на дверь. При виде Марины её лицо тут же оживилось, в глазах вспыхнула надежда.
– Ну как он? – тут же спросила она, шагнув навстречу.
– Ты сама всё видела, за эти минуты ничего не изменилось, – довольно равнодушно произнесла девушка, а потом криво усмехнулась. – Кстати, таким тихим и спокойным он нравится мне гораздо больше.
Мать всхлипнула, на мгновение прикрыла глаза, но тут же попыталась улыбнуться – неуверенно, сквозь слёзы.
– Не говори так! Он же твой отец! Он хотел для тебя лучшей жизни, вот и воспитывал!
Марина молча кивнула, не в силах спорить с матерью. Она хорошо знала этот взгляд – полный надежды, упрямой веры в лучшее. Мать снова будет цепляться за любую мелочь, искать в каждом слове и жесте признаки того, что всё наладится. Будет убеждать себя, что кризис – это шанс, что муж наконец‑то задумается о жизни и изменится. Марина не стала её разубеждать. Просто не было сил. Она лишь хотела, чтобы этот тяжёлый день поскорее закончился.
На выходе из больницы она невольно замедлила шаг. Яркий дневной свет резанул по глазам, привыкшим к тусклому освещению больничных коридоров. Марина остановилась у автомата с кофе, приложила карту, нажала кнопку… Пока аппарат шумно готовил напиток, она достала телефон. Пальцы слегка дрожали – уже не от утреннего холода, а от накопившегося напряжения. Экран засветился, и она открыла список контактов, нашла номер Алексея.
С Алексеем они работали в одном отделе, но в последние пару месяцев их общение вышло за рамки служебных отношений, они стали настоящими друзьями, без какого-либо романтического подтекста. Ничего серьёзного – просто случайные разговоры за кофе, обмен шутками в рабочем чате, пару раз вместе сходили в кафе после работы. Но Марина чувствовала: с ним можно быть собой, не прятаться за маской спокойствия.
Телефон прозвонил дважды, прежде чем Алексей ответил:
– Алло.
– Лёш, – начала она, и голос всё‑таки дрогнул, – можно я к тебе приеду? Просто… посидеть. Поговорить. Или помолчать. Что угодно, только не быть одной.
В трубке повисла короткая пауза – всего на секунду, но Марина успела подумать, что, возможно, она слишком многого просит. Но тут же услышала его ответ:
– Конечно, приезжай. Я дома. Дверь будет открыта.
Она выключила телефон, сжала в руке пластиковый стаканчик с кофе. Напиток уже остыл, но она сделала глоток – тёплый, чуть горьковатый вкус немного привёл в чувство. Где‑то внутри, сквозь толстую броню равнодушия, которую она выстраивала годами, пробивался слабый лучик тепла. Может быть, не всё было потеряно. Может быть, ещё оставалась надежда на что‑то настоящее – доброе, безопасное, не связанное с болью и обидами.
По дороге к Алексею Марина зашла в небольшую пекарню, которую он любил. Внутри пахло тёплым тестом и ванилью. Она выбрала его любимые круассаны с миндалем, добавила к ним пару шоколадных маффинов – просто так, на всякий случай. Пока кассир упаковывал покупку, Марина поймала своё отражение в зеркале за его спиной. Лицо выглядело уставшим, но в глазах уже не было той ледяной пустоты, что утром.
Она не знала, что скажет Алексею, как объяснит своё состояние… Не хотела грузить его семейными проблемами, не собиралась искать сочувствия или советов. Ей просто хотелось быть рядом с человеком, который не причинит боли, не бросит обидное слово, не разочарует. Впервые за долгое время это желание оказалось сильнее страха показаться слабой.
Когда она подошла к его дому, дверь действительно была приоткрыта. Марина тихо постучала, хотя знала – можно просто войти. Через секунду в прихожей показался Алексей. Он был в домашних штанах и растянутой футболке, волосы слегка взъерошены, в глазах ещё читалась сонливость, но на лице тут же появилась тёплая, искренняя улыбка.
– Привет, – сказал он, шагнул вперёд и обнял её, крепко прижав к себе. – Что случилось?
Марина на мгновение замерла в его объятиях, вдыхая знакомый запах кофе и свежего белья. Это было так просто и так правильно – стоять вот так, чувствуя тепло чужого тела, зная, что здесь её не осудят и не оттолкнут. Она уткнулась лицом в его плечо и тихо произнесла:
– Отец в больнице. Сердечный приступ.
– Ого… – Алексей слегка отстранился, внимательно вглядываясь в её лицо. Он пытался понять, насколько глубоко её задело случившееся, прочесть в глазах то, что она, возможно, не решалась сказать вслух. – И как ты?
– Никак, – Марина пожала плечами, и в этом движении было что‑то беспомощное, будто она сама пыталась нащупать внутри хоть какие‑то эмоции, но не находила их. – Совсем никак. И это пугает меня больше всего.
– Пойдём на кухню. Я сварю кофе. Настоящий, не из автомата, – предложил он, мягко направляя её в сторону кухни.
Они устроились за небольшим столом у окна. Алексей включил кофеварку, наполнил чашки ароматным напитком, поставил перед Мариной тарелку с круассанами, которые она принесла. Всё это он делал спокойно, без суеты. Он не пытался ни о чем спрашивать, знал, что девушка должна сама начать разговор.
Сначала они просто сидели и пили кофе, молча. Тишину нарушали лишь редкие звуки: шипение кофеварки, стук ложки о чашку, далёкий гул машин за окном. Марина время от времени ловила на себе его внимательный взгляд, но не чувствовала раздражения или неловкости – только тихое тепло где‑то в груди, как будто маленький костёр, который медленно разгорается, прогоняя холод.
– Знаешь, – наконец заговорила она, глядя в чашку, – я всю жизнь боялась стать похожей на него.
Алексей молча налил ей ещё кофе, поставил свежую чашку рядом с полупустой остывшей. Он не торопил её с разговорами, не задавал лишних вопросов, не пытался заполнить паузы своими рассуждениями. Просто был рядом – и этого оказалось достаточно.
– Я всю жизнь боялась стать похожей на него, – повторила Марина, словно проговаривая мысль вслух, чтобы лучше её осознать. – Боялась, что во мне проснётся та же злость, то же желание унижать, ломать… Но, кажется, вышло иначе. Я стала бояться всего. Бояться близости, бояться доверять, бояться, что меня снова сделают уязвимой…
Её голос звучал ровно, но в нём чувствовалась усталость – усталость от многолетних попыток держать оборону, от постоянного ожидания удара.
Алексей осторожно коснулся её руки. Его пальцы были тёплыми, прикосновение – лёгким, почти невесомым, но в нём было столько искренней поддержки, что Марина невольно вздрогнула.
– Ты не он. Ты совсем другая, – сказал он тихо, но твёрдо.
– Откуда ты знаешь? – она подняла на него глаза, и в них стояли слёзы – не горькие, не отчаянные, а скорее удивлённые, будто она сама не ожидала, что сможет так открыто говорить о своих страхах. – Ты не видел, какой я могу быть, когда срываюсь. Как иногда мне хочется кричать коллег за пустяки! Как иногда представляю, что именно делаю со своими обидчиками…
– Знаю, потому что вижу тебя каждый день, – ответил Алексей, не отводя взгляда. – Вижу, как ты помогаешь новичкам в отделе, терпеливо объясняешь им нюансы работы, даже если они задают одни и те же вопросы. Вижу, как переживаешь за проекты, вкладываешь в них душу, хотя могла бы просто выполнять обязанности и не напрягаться. Вижу, как улыбаешься, когда рассказываешь о своей кошке, как светишься изнутри, когда говоришь о вещах, которые тебе действительно нравятся. Это не похоже на человека, который хочет кого‑то ломать. Это похоже на человека, который умеет чувствовать, заботиться, быть настоящим.
Марина слабо улыбнулась, и эта улыбка получилась чуть более живой, чем предыдущие.
– Кошка – единственное существо, которое любит меня безоговорочно, – сказала она, пытаясь смягчить напряжение шуткой.
– Не единственное, – тихо, но уверенно ответил Алексей, глядя ей в глаза. – Тебя любят и уважают на работе, у тебя много друзей, да даже соседки-старушки тебя обожают!
Она замолчала, задумчиво глядя в чашку с остывающим кофе. В кухне царила уютная атмосфера: приятный аромат свежесваренного кофе смешивался с нежным запахом миндальных круассанов, которые так и остались почти нетронутыми на тарелке.
– Знаешь, что самое странное? – наконец заговорила Марина, медленно проводя пальцем по краю чашки. – Я не чувствую вины за то, что не переживаю за отца. Мне абсолютно всё равно, выкарабкается он или нет. А ещё иногда проскакивает мысль, что лучше бы он из больницы домой не возвращался…
– Это нормально, – спокойно кивнул Алексей, глядя на неё с искренним пониманием. – Ты имеешь полное право на свои эмоции. Даже если они не совпадают с тем, чего ждут от тебя другие. Никто не может диктовать, что именно ты должна чувствовать!
– Мама ждёт, что я буду рядом, – продолжила Марина, слегка нахмурившись. – Что мы вместе будем ухаживать за ним, поддерживать, молиться… Она так на это надеется! А я просто не могу. Не хочу притворяться, будто мне не всё равно.
– И это тоже нормально, – мягко подтвердил Алексей. – Ты не обязана никого прощать. Не обязана подстраиваться под кого-то, играть роль идеально дочери. Это твоя жизнь!
Марина глубоко вздохнула, ощущая, как постепенно отпускает напряжение, сковывавшее её с самого утра. Плечи чуть расслабились, а дыхание стало ровнее.
– Когда я была маленькой, – заговорила она тише, – мечтала, что однажды он поймёт, извинится, скажет, что был не прав. Думала, что он увидит, как мне больно, и всё изменится. А теперь ясно понимаю: этого никогда не будет. Даже если он выживет, ничего не поменяется. Он останется тем же человеком, которым был всегда.
– А ты уже давно не та девочка, которой он причинял боль, – тихо, но твёрдо сказал Алексей. – Ты выросла. И ты намного сильнее, чем думаешь. Ты научилась защищать себя, даже если сама этого пока не осознаёшь.
– Мама до сих пор верит, что он изменится, – прошептала Марина, не отрывая взгляда от кружки. – Даже после всего, что было. После всех его слов, поступков, обид… Она всё ещё надеется!
– Может, ей просто нужно во что‑то верить, – задумчиво предположил Алексей, наливая себе ещё кофе. – Иначе как жить дальше? Надежда помогает держаться, даже если это иллюзия. У каждого свой способ справляться с трудностями. Твоя мама выбрала этот путь – верить и надеяться. Ты выбрала другой – смотреть правде в глаза и защищать своё сердце. И ни один из этих вариантов не делает кого‑то из вас неправым. Просто вы по‑разному переживаете одно и то же.
Марина подняла на него удивлённый взгляд, словно впервые по‑настоящему заметила, насколько он внимателен и тактичен.
– Ты всегда знаешь, что сказать? – спросила она, слегка улыбнувшись.
– Нет, – честно ответил Алексей с тёплой улыбкой. – Просто стараюсь слушать. И не судить. Мне кажется, это самое важное – дать человеку возможность быть услышанным, не пытаясь сразу всё исправить или оценить.
Они доели круассаны, допили кофе. Марина вдруг ощутила, как на неё накатывает тяжёлая усталость – словно волна, которая долго держалась вдали, а теперь накрыла с головой. Ранняя пробудка, часы в больничном коридоре, разговор, в котором пришлось вслух произнести вещи, о которых она годами молчала, – всё это истощило силы. Она почувствовала, как веки становятся тяжелее, а мысли замедляются.
– Можно я останусь у тебя? – спросила она вдруг, сама не ожидая от себя такой просьбы. Голос прозвучал тихо, почти неуверенно. – Не хочу сейчас возвращаться домой. Не хочу оставаться одна…
– Конечно, – тут же ответил Алексей, даже не задумавшись ни на секунду. – Можешь занять спальню. Я посплю на диване, это несложно.
– Спасибо. Ты лучший друг…
Он улыбнулся – спокойно, без тени раздражения или усталости. Встал, включил телевизор. На экране замелькали кадры лёгкой комедии: яркие цвета, незамысловатые шутки, преувеличенные реакции актёров. Но ни Марина, ни Алексей почти не следили за сюжетом. Они сидели рядом на диване, иногда перебрасывались короткими фразами – то о чём‑то незначительном, то о мелочах из прошлого, то просто комментировали особенно нелепую сцену. А иногда молчали. И в этом молчании не было неловкости, не было пустоты – напротив, оно казалось удивительно правильным, естественным. Как будто оба понимали: слова не всегда нужны, чтобы чувствовать поддержку.
Ближе к вечеру Марина всё же решила позвонить матери. Она долго смотрела на экран телефона, собираясь с духом, потом нажала кнопку вызова.
– Мам, ну как ты там? Прости, что уехала вот так.
– Ничего, доченька. Всё хорошо, у меня есть надежда, – голос матери звучал устало, но без упрёка, без намёка на обиду. – Ты главное не переживай сильно. Врачи говорят, состояние стабильное. Давление в норме, сердце работает ровнее.
– Рада это слышать, – ответила Марина, и в её голосе действительно проскользнула нотка облегчения. Но тут же следом пришла и вина – за то, что это облегчение не связано с отцом, а скорее с тем, что не придётся сегодня снова идти в больницу, не придётся отвечать на вопросы, изображать участие.
– Ты приедешь завтра? – осторожно спросила мать, и в интонации читалась надежда, хрупкая, почти беззащитная.
– Не знаю, мам, – честно ответила Марина. – Давай поговорим об этом позже. Сейчас мне нужно немного времени, чтобы собраться с мыслями.
– Ладно. Береги себя, – мягко сказала мать.
Марина положила трубку и глубоко вздохнула. Несколько секунд сидела неподвижно, потом провела ладонью по лицу, словно снимая невидимую пелену.
– Всё в порядке? – спросил Алексей, повернувшись к ней. В его взгляде не было навязчивого беспокойства – только искренняя готовность выслушать, если понадобится.
– Да. Она держится, – ответила Марина. – А я… я не знаю, как держаться. Внутри будто пустота, но в то же время столько всего: усталость, вина, злость, грусть. И всё это одновременно, как будто в одном стакане смешали разные лекарства – и не поймёшь, какое из них действует сильнее.
– Просто дыши. День за днём, – тихо сказал Алексей. – Это всё, что от нас требуется. Не нужно сразу находить ответы, не нужно придумывать план на всю жизнь. Достаточно просто прожить сегодняшний день. А завтра будет завтра.
На следующий день Марина всё же решила съездить в больницу. Расставить точки над “и”, так сказать.
В палате было тихо. Отец выглядел чуть лучше, чем вчера: цвет лица стал менее землистым, дыхание ровнее, глаза открыты. Он посмотрел на неё – и в этом взгляде не было узнавания. Или, может быть, он просто не хотел узнавать. Марина остановилась у кровати, сжала пальцы в кулаки, чтобы унять лёгкую дрожь.
– Привет, – сказала она спокойно. – Это последний раз, когда я прихожу. Ты выжил и, надуюсь, извлечешь из произошедшего урок.
Она замолчала, ожидая хоть какой‑то реакции – кивка, слова, взгляда, который скажет, что он услышал. Но ничего не произошло. Он продолжал смотреть в потолок, будто её здесь не было. И это молчание, это отсутствие ответа вдруг показалось ей облегчением.
– Я не прощаю тебя, – произнесла она, и голос звучал ровно, без дрожи. – Но и не буду ненавидеть всю жизнь. Постараюсь просто отпустить. Потому что иначе я никогда не буду свободной. Не смогу строить свою жизнь, пока тащу за собой этот груз.
Она медленно повернулась и направилась к двери. Шаги отдавались в тишине палаты глухо, будто каждый требовал усилий. У выхода она остановилась, обернулась – он так и лежал, глядя в потолок, не шелохнувшись.
– Прощай, – сказала она тихо, почти шёпотом.
На улице светило яркое солнце, согревая кожу тёплыми лучами. Возле детской площадки слышались весёлые крики – дети бегали, смеялись, качались на качелях. По тротуару спешили люди: кто‑то с кофейным стаканчиком в руке, кто‑то с сумкой из магазина, кто‑то разговаривал по телефону, улыбаясь. Жизнь шла своим чередом – обычная, будничная, полная мелких радостей и забот. И Марина вдруг ясно осознала: её жизнь тоже может идти дальше. Без страха, без груза прошлого, без бесконечного ожидания чуда, которое никогда не случится.
Она достала телефон, на мгновение задумалась, набирая сообщение, и написала Алексею: “Можно я снова приеду? Мне нужно с кем‑то поделиться”.
Через час она сидела у него на кухне. Алексей поставил перед ней чашку с ароматным чаем, сел напротив, не торопил, не задавал лишних вопросов – просто был рядом. Марина начала рассказывать. Сначала осторожно, подбирая слова, потом всё свободнее. Она говорила о детстве, о годах, когда прятала обиды глубоко внутри, о страхе стать похожей на отца, о том, как научилась закрываться от людей. На этот раз слёз не было – только облегчение от того, что наконец можно говорить об этом вслух, не боясь осуждения.
– Я думаю, мне нужно начать ходить к психологу, – сказала она в конце, глядя на поднимающийся от чашки пар. – Я хочу научиться жить по‑настоящему. Без оглядки на прошлое, без постоянного чувства вины за то, что не испытываю нужных чувств. Хочу научиться доверять себе и своим эмоциям.
– Хорошая идея, – спокойно ответил Алексей, не пытаясь отговорить или преуменьшить важность её решения. – Я знаю отличного специалиста, могу дать контакты. Он умеет слушать и не давит советами.
– Спасибо, – она улыбнулась, и в этой улыбке было что‑то новое – не вымученное усилие, а искренняя теплота. – Знаешь, я только сейчас поняла: я никогда раньше не говорила о нём вот так, открыто. Всегда прятала это внутри, как что‑то грязное, постыдное. Боялась, что если расскажу, то покажусь слабой или неблагодарной.
– Ничего постыдного в этом нет, – твёрдо сказал Алексей, глядя ей в глаза. – Ты не виновата в том, что с тобой произошло. Ты не обязана оправдываться за свои чувства или за то, как справляешься с прошлым.
Марина кивнула. Где‑то в глубине души она всё ещё не до конца верила в это, но уже делала первые шаги к принятию. В голове постепенно прояснялось, будто рассеивался туман, годами мешавший видеть дорогу вперёд.
– Что будешь делать дальше? – спросил Алексей, слегка наклонив голову.
– Не знаю точно, – призналась она, глядя в окно. – Но я точно знаю, чего не буду делать. Не буду ждать, что он изменится. Не буду винить себя за отсутствие чувств. Не буду бояться быть счастливой. И не буду больше прятаться от жизни, думая, что недостойна радости.
– Звучит как план, – улыбнулся он, и в его улыбке было столько поддержки, что Марине стало легче дышать.
– Да, – она перевела взгляд на закатное солнце, которое окрашивало крыши домов в тёплый золотистый цвет. – Звучит как начало. Как первый шаг к чему‑то новому.
