Ещё утром я вешала гирлянды, слушала джазовый плейлист и думала, какой красивый вечер получится: пахло мандаринами, на окне стояла чашка с корицей, дочка мужа бегала по комнате и наряжала ёлку. Я смотрела на всё это, на эту тёплую, живую картинку и впервые за долгое время чувствовала: наконец-то у меня есть дом.
Мой дом.
Моя крепость.
Мой угол, который достался мне от бабушки — с мебелью, которую я реставрировала, с окнами, которые я сама мыла, со стенами, к которым я прижималась щекой в самые тяжёлые моменты.
Но всё хорошее имеет странную способность рушиться за одну фразу.
— Нам нужно поговорить, — сказал Саша, мой муж, входя в комнату с выражением лица, которое не портят даже новогодние огоньки.
Я стояла с гирляндой в руках и сразу поняла: ничего хорошего.
— Говори, — сказала я.
Он сел. Прямо так — опустившись на диван, как будто его согнуло чем-то тяжёлым.
Дочка — Даша — не заметила. Танцевала возле ёлки.
— Лена… ты же знаешь, что дети приедут завтра?
Я кивнула.
— Да, ты говорил. Я наготовлю побольше. Мне не сложно.
Он замялся.
— Я хотел с тобой обсудить кое-что серьёзнее…
Я насторожилась.
— Что?
Он потер лоб, словно собирался сказать что-то, что само ему неприятно.
— Лен… надо решить вопрос с комнатами.
— Какими комнатами?
— Ну… — он нервно сглотнул. — С той, что ты называешь «кабинетом».
— «Кабинетом», — повторила я. — Моей комнатой с бабушкиной мебелью. И рабочим столом. Моим рабочим столом. Что не так?
— Дети должны где-то жить, — сказал он. — Они же приезжают почти каждый месяц.
— Жить? — я подняла брови. — Они здесь гости. Всегда. Они приезжают — и уезжают.
— Но им нужно своё пространство… — пробормотал он.
— Своё пространство у них есть у их матери.
Он поднял глаза, и я впервые за весь разговор увидела в них злость.
— Ты знаешь, что там не всё хорошо. Я не могу, чтобы они жили в тех условиях постоянно! У них должен быть дом!
— У них есть дом, — повторила я. — И это — не он.
Саша резко встал.
— Лен, ну что ты как чужая? Это же мои дети!
— Да, Саша. Твои.
— И мои, — упрямо сказал он. — Ты стала им мачехой!
Я вдохнула медленно, чтобы не сорваться.
— Я стала мачехой, но не собственницей детского дома.
Он выдохнул резко:
— Лена… я хочу, чтобы одна комната была их. Постоянно.
— Постоянно? — я замерла. — А куда, по-твоему, денется кабинет? Куда денутся мои вещи?
Он пожал плечами.
— Мы что-нибудь придумаем.
— Например?
Он снова умолчал. Но я увидела по глазам — придумано уже.
Просто сказать боится.
— Говори, — сказала я. — Что придумал?
И вот он сказал.
Тихо.
Но так, что у меня руки похолодели:
— Лена… ну… квартира всё равно большая для нас двоих. Дети вырастут — и всё равно останутся твои комнаты, твоя собственность… Ты могла бы… ну… поделить. Пусть хотя бы одна комната будет записана на них.
Я замерла.
— Что?
— Ну… оформить на детей. Чтобы они были защищены.
— Оформить? — я не узнала собственный голос.
— Да что тебя так пугает? Квартира ведь тебе по наследству досталась, ты сама говорила — это подарок судьбы!
Я медленно подошла ближе.
— Саша. Ты просишь меня оформить мою наследную квартиру на твоих детей от первого брака?
Он вскинул подбородок:
— Да! И что? Это — семья!
— Наша семья, — сказала я, — это мы вместе. А не я и твои обязательства перед прошлой жизнью.
Он резко откинул руку:
— Ты эгоистка, Лена!
Даша повернулась от ёлки.
— Пап, вы ругаетесь?
Я улыбнулась ребёнку.
— Нет, солнышко. Просто громко разговариваем. Украшай ёлку дальше.
Она убежала.
Я повернулась к Саше:
— Ты серьёзно?
Он поднял голову:
— Более чем. Дети — важнее твоих шкафов и бабушкиных ковриков.
И вот тут…
Что-то во мне хрустнуло.
Будто лёд под ногами.
— Хорошо, — сказала я. — Тогда давай по-честному.
Я вдохнула.
— Квартира досталась мне по наследству.
Он кивнул.
— Почему я должна делить её с твоими детьми от первого брака?
Он открыл рот, но я подняла ладонь.
— Подумай, Саша. Если завтра мы расстанемся — эта квартира будет принадлежать детям, не мне.
— Мы же не расстанемся! — вскрикнул он.
— А ты можешь дать гарантию?
— Конечно! Я люблю тебя!
— Прекрасно, — сказала я. — Тогда почему ты хочешь, чтобы я подарила твоим детям часть моего наследства?
Он напрягся.
— Потому что… потому что у них ничего нет!
— У них есть отец.
— Ну да! И отец просит тебя помочь!
— Ты просишь меня отказаться от части дома.
— Это же не всё! Только одна комната!
— А если завтра ты захочешь ещё одну?
— Не захочу!
— Ты уверен, Саша? Как ты был уверен, что их мать «сама справится»? Как был уверен, что они будут приезжать «раз в два месяца»? Как был уверен, что мои деньги — это «общие»?
Он резко развернулся.
— Лена, ты не понимаешь!
— Я понимаю слишком хорошо.
Мы стояли напротив друг друга под мерцание гирлянд.
Такой парадокс: квартира светилась огнями, а у нас внутри — темнота.
— Если ты их не примешь, — сказал он тихо, — мы не сможем быть семьёй.
— Семья — это не про квадратные метры, — сказала я. — Это про уважение.
— Я уважаю тебя!
— Нет, Саша, — покачала я головой. — Ты уважаешь свои желания и свои страхи.
Он отвернулся, дрожа.
А потом сказал глупейшее, что мог сказать:
— Они — мои дети. Я обязан их защитить. Если ты не хочешь делиться квартирой… значит, ты не хочешь мне помочь.
Я вдохнула.
Выдохнула.
И впервые за весь разговор почувствовала — полную ясность.
— Саша, — сказала я, — делиться — это одно.
Отдавать — другое.
А ты хочешь, чтобы я отдала.
Он молчал.
Я добавила:
— Если тебе важнее garantir детям жильё — купи им квартиру.
— У меня нет таких денег!
— Заработай.
— Я не могу!
— Тогда не проси меня.
Его глаза стали стеклянными.
— Ты… изменишься, когда сама станешь мамой.
— Возможно, — сказала я. — Но точно не настолько, чтобы отдавать то, что оставили мне мои родные, тем, кого я даже не рожала.
Мы стояли так минуту.
Две.
Елочные огоньки отражались в окнах.
А потом я сказала последнее:
— Саша, ребёнок должен понимать: мир не обязан принадлежать ему.
Ты хочешь научить своих детей обратному.
Он отвёл глаза.
И я понимала: ночь будет долгой.
И Новый год — уже не будет прежним.
Но я также понимала главное:
Женщина должна защищать свой дом.
Не потому что он из кирпичей.
А потому что он — её душа.
И я не собиралась отдавать её никому.
