Кухонное окно дрожало так, будто кто-то снаружи лбом в него упёрся. Сквозняк свистнул по батарее, и Оксана вздрогнула — только зашла, даже шарф не успела снять, а уже услышала знакомое, неприятно уверенное:
— Ну наконец-то, доченька, — мать Сергея стояла в проходе, будто охрана на воротах. В пальто, в шапке, с огромной сумкой и с выражением лица, словно пришла спасать утопающего. — Ходишь как непонятно кто, а у нас с тобой дело!
Оксана выдохнула, медленно развязала шарф, повесила куртку. На плите кипела кастрюля с макаронами, на столе — немытая чашка с кофе. Был простейший декабрьский вечер, после работы, десятки предновогодних задач навалены на голову. И вот она — Надежда Павловна, как подарок, который никто не заказывал.
— Дело? — повторила Оксана, не поднимая глаз. — Это вы про квартиру опять?
— А про что же ещё! — свекровь уселась за стол, будто хозяйка. — Квартира — это не ерунда какая-то, а шанс. И судьба. Пока ты тут одна сидишь, мы головой думаем. Пришли к выводу: пора принимать решение.
Сергей хмурился у холодильника, изображая заинтересованность в изучении магнитиков. Но Оксана видела: он в теме. Уже обсудили. Уже решили. Без неё, как обычно.
— И какое именно решение вы там приняли? — спросила она.
— Не мы, а ты, — вмешался Сергей, будто только что проснулся. — Просто пойми: съём сейчас дорого. Марине с Сашкой очень тяжело. Ребёнок маленький, им нужно встать на ноги, а тут твоя двушка простаивает… Несправедливо как-то.
Марина — его сестра. «Встанет на ноги» — звучит, как будто она без ног пришла. Хотя по факту ей просто удобно сидеть на шее.
Оксана подняла голову.
— Двушка, которая, напомню, записана на меня.
— Да ты не цепляйся к бумажкам, — махнула рукой свекровь. — Главное — семья. А семья — это общее.
— Ага, — Оксана кивнула. — Пока выгодно — общее. А когда платить кредит за Серёжуный телефон было надо — это уже было моё личное, да?
Сергей резко повернулся:
— Опять начинаешь? Это было один раз!
— Один раз, который я год платила, — уточнила она.
Надежда Павловна наклонилась вперёд:
— Ты всё считаешь! Вот это твоя беда, Оксаночка. Надо быть проще. Вот Маринка с ребёнком уже неделю у вас живёт — и никому ж не тяжело.
— Мне — тяжело, — спокойно сказала Оксана. — Очень даже.
В соседней комнате раздался топот. Появилась сама Марина, волосы собраны кое-как, ребёнок в пижаме на руках.
— Мам, он опять просыпается, — начала она, но увидев Оксану, фыркнула. — А что, снова сцена?
Оксана чувствовала, как в груди что-то медленно натягивается, будто резинка, которую вот-вот оборвёт.
— Марин, — сказала она ровно, — ты тут уже больше недели. Может, к себе домой пора?
— Оксана… — Марина изобразила удивлённую улыбку. — Ты чего такая нервная стала? Перед праздниками вообще-то нужно добрее быть. Мы же семья.
— Семья — это когда не живут без спроса у людей в квартире.
Марина приподняла бровь:
— У людей? Интересно, кого ты имеешь в виду.
— Себя.
Повисло то самое молчание, из которого потом всегда вылезают скандалы. Сергей, будто не выдержав давления, брякнул:
— Да хватит уже! Квартира — это просто стены. И из-за каких-то стен вы тут устраиваете…
— Сергей, если для тебя это просто стены, то почему вы так за них держитесь? — перебила Оксана.
Он открыл рот, но сразу захлопнул. И это молчание говорило громче любых слов.
Свекровь не выдержала:
— Ты, девочка, вообще совесть имеешь? Мы тебя в семью приняли, как родную, а ты…
— Вы меня не приняли, — тихо сказала Оксана. — Вы меня использовали.
Марина фыркнула:
— Ну да, конечно. Без нас она бы не протянула.
— Я — протянула бы, — сказала Оксана. — Без вас — даже дольше.
Она ушла в спальню, захлопнула за собой, но стенки были такие тонкие, что слова летели следом, как оса под ухом: «жадная», «стерва», «вообще обнаглела», «ничего сама не сделает».
Следующее утро встретило её мерзким декабрьским дождём. Город пах мокрой хвоей — везде начали ставить ёлочные развалы. Люди тащили пакеты, готовились к празднику. А у Оксаны внутри праздновать было нечего.
На работе слушала, как коллеги обсуждают будущий Новый год, подарки, салаты. А у неё всё внутри стучало одно: «Он меня не защитил. Даже не попытался».
Вернулась поздно. У подъезда ёлка — облезлая, но светится. Она улыбнулась краешком губ — всё-таки декабрь. Но дома… дома её ждал другой “праздник”.
Она открыла дверь и сразу поняла: что-то не так.
Запах жареной рыбы, смех, телевизор на всю громкость. И чужие голоса.
Она вошла — и увидела. Вся семейка в полном составе. На кухне жарится что-то на сковороде. Марина нарезает хлеб. Сергей раскладывает тарелки. Ребёнок тянет мандарин из пакета.
— О! Хозяйка пожаловала! — сказала Надежда Павловна. — Мы тут немного обживаемся. Всё-таки Новый год скоро, надо встречать в тепле, всем вместе.
Оксана не сняла куртку.
— Обживаетесь? Это что сейчас происходит?
Сергей, будто заранее решивший всё за неё, пожал плечами:
— Мы посоветовались и решили, что так лучше. Всем спокойнее. Марина с ребёнком останутся тут. Мама — пока поможет.
— Поможет с чем? — выдохнула Оксана. — С тем, чтобы меня из моей квартиры вытеснить?
Марина вскинула подбородок:
— Не надо драм! Ты ничего не теряешь. У тебя ещё квартира! А нам-то куда? На съём? Мы и так еле сводим концы.
— И это всё вы решили без меня? — спросила Оксана.
— Ты всегда всё воспринимаешь в штыки, — Сергей поморщился. — Ты как будто чужая в семье.
— Чужая — это когда тебя ставят перед фактом, — ответила она.
Ребёнок испугался тонов и заплакал.
Марина подхватила его:
— Видишь, что ты творишь? Даже ребёнку спокойно жить не даёшь! Ты хоть в декабре бы поскромнее была!
Оксана закрыла глаза. Вдох — ёлки, мандарины. Выдох — эта квартира, этот шум.
— Сергей, — сказала она, — либо вы сейчас все уходите. Либо я.
Свекровь ахнула:
— Ты что, с ума сошла?
Марина рассмеялась:
— Да куда ты пойдёшь? Жить где будешь? Смотри, как заговорила.
Сергей сделал шаг:
— Оксан, не устраивай цирк…
— Нет, — перебила она. — Живите, если так хочется. Только без меня.
Она пошла в спальню, достала чемодан. Стала складывать вещи быстро, молча, словно боялась, что если остановится — сорвётся. Позади стоял гомон, возмущение, обвинения, но она не отвечала.
В коридоре застыли все. Даже Марина замолчала.
— Куда? — спросил Сергей, в голосе — не забота, а испуг.
— К себе, — сказала она.
Чемодан щёлкнул замком.
И она вышла. Буквально шагнула в декабрьский воздух — холодный, чистый, с запахом хвои. И впервые за долгое время дышать стало легче.
Квартира, доставшаяся от бабушки, встретила тишиной. Почти пустая — только матрас, стул и электрический чайник. Ремонт ещё пах свежей шпаклёвкой.
Она поставила чемодан, включила свет. Окно запотело от уличного холода.
— Моя, — сказала она вслух. — Только моя.
И впервые за многие месяцы поверила этим словам.
Прошла неделя — тяжёлая, но странно ровная. Оксана привыкала к тишине. Привыкала сама готовить себе ужин, сама включать утром радио, не спотыкаться о детские игрушки. Вечером, возвращаясь домой, она покупала мандарины, ставила на стол, и аромат детства — предновогодний, яркий — смешивался с ощущением новой, почти хрупкой свободы.
Звонили каждый день. Надежда Павловна начинала с «Оксаночка, ну подумай…», переходила в «ты же женщина, надо быть мудрее», а заканчивала: «Ты что, серьёзно хочешь разрушить семью?»
Марина отправляла голосовые: «Ты бросила ребёнка! Ты нас под Новый год выкинула! Как так можно?»
Сергей — короткие смски: «Позвони».
Или: «Не так всё мы хотели».
Или: «Поговорим?»
Она не отвечала. Всё уже сказала.
В пятницу вернулась домой поздно, снег стелился по асфальту, фонари светили мягко, будто через марлю. Во дворах ставили ёлки, дети кричали: «Скоро Новый год!». Оксана шла медленно, думая, что впервые за много лет встретит праздник одна. И её это даже не пугало.
Но когда она поднялась на свой этаж, сердце ёкнуло. Тени. Голоса. И стук — громкий, настойчивый.
Она подошла к двери. Посмотрела в глазок.
Все. Снова — все.
Сергей. Надежда Павловна. Марина с ребёнком на руках, сонным, растерянным.
Сергей увидел движение в глазке и сразу сказал:
— Оксан… открой. Нам надо поговорить.
Она открыла, но не дала им войти. Стояла порогом.
— Поговорить? Вы уже говорили. Неделю назад. Что теперь?
Надежда Павловна шагнула ближе, будто таран:
— Мы решили, что так будет правильно. Раз эта квартира на тебя записана — логично, что мы живём здесь. Ты же жена Серёжина, а он — часть семьи. Значит, квартира тоже общая. Всё честно.
Марина влезла:
— Мы же не на улице! У нас ребёнок. Ты под Новый год хочешь оставить нас без жилья?
— Марина, вы не без жилья. Вы живёте на моей квартире. На той, из которой меня выгнали. — Оксана говорила спокойно. — И мне до сих пор приходят счета, между прочим.
Сергей опустил глаза, но потом, будто собравшись, начал:
— Оксан… ты всё преувеличиваешь. Давай без истерик. Давай просто договоримся. Ты дашь нам ключи, мы тут поживём, пока Марина не найдёт что-то. Тебе-то что? Ты же тут одна…
— Одна. — Оксана усмехнулась. — И я хочу быть одна. Особенно от вас.
Марина прижала ребёнка, недовольно поморщилась:
— Ну всё ясно. Серёж, она больная. Это ненормально — жить одной добровольно. Она просто хочет нас наказать. Глупо, мелочно…
— Марин, — перебила её Оксана, — ты за неделю успела называть меня жадной, эгоисткой и больной. Может, хватит? Или ты без оскорблений не разговариваешь?
Марина вспыхнула:
— Потому что правда! Ты думаешь, что если эта двушка тебе досталась, то ты — королева? Да без нас ты бы не вычиталась вообще!
— Это вы не вытягиваете, а я вытягивала и вытяну, — сказала Оксана. — Только без вашего «семейного участия».
Сергей поднял голову:
— Ладно. Хватит. Слушай. — Он сделал шаг к ней. — Оксан, нам негде жить. Это правда. Мама со своей пенсией не потянет съём. Марина с ребёнком тоже. У тебя две квартиры. Ты можешь помочь.
— Уже помогала. Годами. — Она посмотрела ему прямо в глаза. — Ты помнишь хоть один раз, когда ты помог мне?
Он открыл рот, но слова вязли.
Надежда Павловна взяла командование:
— Хорошо. По-хорошему не понимаешь — будет по-другому. Или отдаёшь ключи и впускаешь нас сейчас же, или мы идём в суд. И не думай, что эти бумажки тебя спасут. Семейный кодекс никто не отменял.
— Попробуйте, — сказала Оксана спокойно. — Документы у меня. Договор дарения. Я одна собственница. Никаких оснований у вас нет. Даже прописки. Суд будет на моей стороне.
Тишина. Холодная, как декабрьская ночь.
Марина шагнула вперёд, протянула ребёнка:
— Посмотри на него! Ему жить где-то надо!
— Ему — да. Но это не значит, что вы должны жить у меня, — сказала Оксана. — Вы взрослые. Найдите работу адекватную, снимите жильё, попросите помощи у тех, кто вас действительно любит. Но не у того, кого вы месяцами унижаете.
Надежда Павловна сорвалась первой:
— Ты… ты неблагодарная! Мы приняли тебя! Я тебе супы варила! Я помогала!
— Вы вламывались в мою квартиру без спроса, — исправила Оксана. — Это не помощь. Это вторжение.
Сергей вдруг рявкнул:
— Да выключи ты свой ледяной голос! Ты вообще понимаешь, что наша семья рушится?!
— Она рушится не сейчас, — сказала она тихо. — Она рухнула, когда ты меня не защитил. Когда ты сказал: «Она одна, ей что». Когда ты позволил своей матери распоряжаться моей квартирой. Когда сделал вид, что так и должно быть.
Она чуть прикрыла дверь.
— Ваша семья — это не про меня. И никогда не была.
Сергей ударил ладонью в косяк:
— Ты нас выгоняешь? Под Новый год?
— Да. — Она глянула ему в глаза. — Потому что я тоже человек. И я тоже хочу встретить Новый год спокойно. В тишине. Без того, чтобы меня растаптывали.
Марина взвизгнула:
— А мы никуда не уйдём!
Оксана достала телефон.
— Вызываю полицию?
На секунду замолчали все. Даже ребёнок.
Сергей шепнул:
— Ты… серьёзно?
— Абсолютно.
Он тихо выдохнул, отступил назад, будто получил удар в солнечное сплетение.
Потом взял ребёнка у Марины, повернулся к матери:
— Пошли. Всё. Пошли.
— Серёжа!..
— Мама, пойдём. Нам тут не рады.
Они ушли медленно, оглядываясь — то с обидой, то с угрозой, то с растерянностью. Лифт скрипнул, двери захлопнулись.
Тишина.
Оксана закрыла дверь. Прислонилась к ней затылком. Несколько минут не двигалась, потом глубоко вдохнула — и почувствовала, что воздух в груди стал свободнее.
Прошли две недели. Конец декабря. Город начал превращаться в огни, мандариновые коробки, салаты, гирлянды. На работе все бегали, обсуждали подарки. Оксана — тихо делала дела, слушала музыку и впервые за много лет чувствовала себя… целой.
Она купила себе маленькую ёлку — искусственную, но милую. Повесила простые игрушки. В углу стояла новая лампа, рядом на подоконнике — фикус, купленный спонтанно.
Однажды, уже вечером, когда снег стелился по окнам, телефон мигнул.
От Сергея:
«Можно я зайду? Мне надо вещи забрать».
Она ответила:
«Я сама соберу. Подойду через час к твоему подъезду».
Через час он стоял там, сгорбленный, помятый. Снег лип ему к ресницам. Оксана протянула пакет.
— Здесь всё. Джинсы, рубашки, электроника. Паспорт тоже положила.
Он кивнул. Долго молчал. Потом:
— Оксан…
— Что?
— Я понимаю. Что тогда было — это… перебор. Мама перегнула. Марина тоже. Но мы… мы же можем попробовать? Ну… без них. Мы же когда-то жили нормально.
Она посмотрела на него долго.
А потом сказала:
— Мы жили так, как тебе было удобно. Это не жизнь. Я больше не хочу так.
Он попытался улыбнуться, но губы дрогнули:
— Ты… тебя вообще не трогает? Что мы… что я…
— Серёж, — она сказала это мягко, но твёрдо, — тебя мне жаль. Но я тебя не хочу. Ты слишком долго делал вид, что меня нет. А теперь я тоже выбираю видеть тебя — как есть.
Он кивнул. Развернулся. Пошёл к подъезду.
И только снежная тропа осталась.
31 декабря.
На улице трещали петарды. В магазине давка, кто-то кричал: «Кто взял последние мандарины, а?!». В воздухе — запах хвои, мандаринов и холода.
Оксана вернулась домой с пакетом продуктов. Включила гирлянду — маленькие огоньки зажглись по стене.
Телефон мигнул. Сообщение.
От Надежды Павловны:
«Оксана… прости нас. Может, приедешь сегодня? Перед праздником нехорошо ругаться. Давай поговорим по-людски».
Оксана смотрела на экран. Долго.
Потом взяла телефон. Удалила сообщение.
Поставила чайник. На плиту — сковородку. Включила радио — негромко, чтобы не заглушало мысли.
В окне — огни соседних домов, ёлки, кто-то запускал фейерверки раньше времени. Кошка, которую принесла соседка «на время», свернулась клубком на стуле.
Оксана села за стол. Наложила себе макароны. Открыла мандарины.
Отодвинула занавеску и увидела, как в небе взлетает первый яркий залп.
Она усмехнулась.
— Радоваться надо… — тихо сказала она, вспоминая когда-то сказанные ей с издёвкой слова. — Мне ведь правда повезло.
И в этот раз в её голосе не было ни страха, ни обиды.
Только свобода.
И чистая, спокойная новогодняя ночь — её собственная.
