— Да заткнись ты уже, Дима, — бросила Ольга так резко, что даже посуда в шкафу дрогнула. — Если ты думаешь, что я и дальше собираюсь терпеть весь этот цирк, то ты совсем меня не знаешь.
Он стоял посреди кухни, в мятой футболке, со взглядом загнанного школьника, которого застали за списыванием. В квартире пахло пережаренным маслом, остывшим кофе и декабрём — влажным, тёмным, вязким, от которого не укрыться даже в тёплой комнате.
— Оль, ну… давай поговорим спокойно, — его голос дрогнул, но он быстро спрятал нервозность под натянутой улыбкой. — Мама же не ради себя… у неё ситуация сложная…
— Сложная у неё только совесть, — отрезала Ольга. — Точнее, отсутствие таковой. И твоя, кстати, туда же провалилась.
На столе лежал её кошелёк, раскрытый. Рядом — чеки, разбросанные как следы преступления. Ольга не помнила, в какой момент начала их раскладывать. Просто в какой-то миг внутри что-то щёлкнуло, и стало нужно видеть всё: все суммы, все капли крови, которые она вливала в эту семью, пока та сосала её до последней жилки.
— Полтора года, Дима, — её голос стал ровным, почти тихим, но от этого ещё тяжелее. — Полтора года я себе в отпуске отказывала. В каждой лишней трате. В нормальной одежде. В кино. В чём угодно. Всё — ради твоего обещания. Ради того самого «летом обязательно поедем, Оленька». А теперь выясняется, что твоя мама в срочном порядке решила «подремонтировать» себя, и деньги у тебя, как назло, нашлись только мои.
Дмитрий шагнул к ней, но остановился. В этот момент в коридоре тихо цокнули тапки — и в кухню вплыла Тамара Ивановна, как тень, к которой уже привыкли, но всё равно вздрагивают.
— Олечка, — начала она мягким, как будто виноватым голосом. — Ну чего ты так? Ты ж женщина умная, понимающая. Тебе объясняют: человеку больно, кушать не может…
— Не может она… — Ольга хмыкнула. — А я, значит, могу. На двух работах. Без выходных. Вечно виноватая.
— Ты перегибаешь, — sказала свекровь, сжимая руки в замок так демонстративно, словно перед ней стояла невестка, а прокурор. — В семье так не делают. В семье поддерживают.
— В семье? — Ольга подняла голову. — А когда вы, Тамара Ивановна, в прошлый раз поддержали меня? Когда хотя бы спросили, как я себя чувствую? Когда «в семье» — это не про деньги, которые я обязана отдавать?
Свекровь вскинула голову, как обиженная курица.
— Я, между прочим, тебя как родную принимала.
— Как родную кухарку, — поправила Ольга и вонзила взгляд в мужа. — Ты хоть понимаешь, что я себе дозволила впервые за десять лет? Планы. Просто планы. На себя. На нас. А вы два человека, родом из прошлого века, решили, что мои планы — это ваша копилка.
— Оля… — Дима потёр переносицу, как будто устал от слишком сложной математики. — Ну правда, не раздувай. У мамы зубы просто в ужасе. Она же старый человек, Оль. Ей тяжело.
— А мне легко?! — сорвалась она. — Легко, когда тебя изо дня в день выжимают как тряпку? Когда ты приносишь деньги в дом и чувствуешь себя при этом… не человеком, а банкоматом? Когда твоя мама, Дима, в твоей голове занимает больше места, чем жена?
На миг воцарилась тишина. С улицы донёсся вой проезжающего автобуса. Где-то наверху кто-то с грохотом уронил ведро или что-то металлическое.
И только кот на холодильнике длинно и равнодушно зевнул, словно наблюдая старую, всем известную постановку.
— Давай, — вдруг тихо сказала Ольга, будто сама удивляясь собственным словам. — Давай представим, что всё нормально. Ты отдаёшь ей мои деньги. Она лечит зубы. Потом ей, возможно, понадобится новая мебель — ведь сидеть на старой, наверное, вредно для здоровья. Потом может выясниться, что ей тяжело носить сумки, и ты будешь таскать их вместо неё. Потом ты будешь возить её каждую неделю в поликлиники, бесконечные, нескончаемые. А потом…
Она подняла глаза:
— Я окажусь на дне, без сил, без будущего, без себя. Потому что вы оба так решили.
— Ты драматизируешь, — сказал Дима, но его голос стал тише, слабее.
— Драматизирую… — она повторила и прошлась по кухне, касаясь пальцами стола, шкафа, как будто прощалась. — Ты знаешь, что я думаю? Я думаю, что вся эта история — не про зубы. Это про то, что вам удобно, чтобы я была вот такой: тихой, усталой, всегда занятой чужими нуждами.
Тамара Ивановна вздохнула с шумным упрёком:
— Ну что ты за человек, Оля? Это же элементарная помощь. Я ж не враг вам. Я мать Дмитрия. А мать — это святое. Ты бы свою помогла.
— Помогла бы, — кивнула Ольга. — Но вы мне не мать.
Свекровь вытянулась, словно её ударили словом. А Ольга вдруг почувствовала, как лёгкость, тонкая, полупрозрачная, заполняет внутри пустоту.
— Я, — продолжила она уже спокойно, — забираю свои деньги завтра. Все. До копейки. И я устала объяснять, почему.
Дима хлопнул ладонью по столу — слабый, жалкий жест, больше похожий на попытку привлечь внимание, чем на протест.
— Я не позволю тебе просто так взять и уйти! — выкрикнул он. — Это наш дом! Наш!
— Дом? — Ольга нахмурила брови. — Ты хоть понимаешь, что я не чувствую себя здесь дома ни одного дня? Я живу в постоянном режиме оправданий. За то, что не там стою, не так делаю, не тем дышу.
Словно по сценарию — в дверь позвонили.
Звонок был резкий, неприятный, как у старых домофонов.
Тамара Ивановна бросилась смотреть в глазок.
— Это Лена, золовка, — сообщила она, бросив взгляд на Ольгу. — Она заскочила насчёт свадьбы. Надо обсудить кое-что… хозяйственное.
Ольга медленно повернулась.
— Хозяйственное? — спросила она почти шёпотом. — Опять?
— Только не начинай, — раздражённо сказала свекровь. — У нас в феврале свадьба, сама знаешь. И Лена хочет провести фотосессию у вас в квартире. Свет хороший, интерьер приличный…
Она даже не заметила, как у Ольги сжались кулаки.
— В нашей… квартире? — переспросила Ольга. — То есть в той, за которую плачу я? Где я сплю, где храню свои вещи? И это всё — ради вашей Леночки?
— Ну а что такого? — искренне удивилась свекровь. — Семейное же. Надо помогать друг другу.
И тут Ольгу накрыло.
То самое состояние, когда внутри всё становится ледяным, ясным, прозрачным. Когда ты вдруг понимаешь каждую мелочь: куда идёт твоя жизнь, кто её тянет вниз, и кто никогда не отпустит добровольно.
Она взглянула на Дмитрия.
Он стоял и молчал. Даже не попытался возразить матери. Не сказал «нет», не вмешался. Только смотрел пустым взглядом, как всегда.
— Ты согласен? — тихо спросила она.
Он отвёл глаза.
Всё.
Провал.
Конец.
— Тогда слушайте меня внимательно, — сказала Ольга, шагнув ближе, так, что воздух между ними стал густым. — Никаких фотосессий здесь не будет. Никаких денег на зубы. Никаких разговоров, где меня делают виноватой, потому что вам так удобно. Всё закончено. Я ухожу.
— Куда? — фыркнула Тамара Ивановна. — На улицу? Ветром затянет — и назад приползёшь.
Ольга улыбнулась. Спокойно. Точно.
— Нет. У меня есть куда. Только вы об этом пока не знаете.
Дима поднял голову.
— Ты… ты серьёзно?..
— Более чем, — сказала она. — И завтра утром меня здесь уже не будет.
Кто-то снова позвонил. Ленка за дверью нетерпеливо сопела, стучала каблуком, но в квартире царила тишина. Странная, вязкая. Густая.
— Спасибо, что подтолкнули, — добавила Ольга уже почти ласково. — А то я всё сомневалась.
Она вышла из кухни. Медленно. Уверенно.
— Закрывай за мной, Светка, — сказала Ольга, переступая порог своей новой однушки. — Протянулась я по этим лестницам как сомнамбула.
Светлана закрыла дверь, щёлкнув замком, и прислонилась к стене, оглядывая свежевыкрашенные стены. Пахло побелкой, линолеумом, тишиной и той самой свободой, о которой Ольга долгие годы только мечтала, но боялась касаться.
— Ну, что скажу, — произнесла Света, присвистывая. — Маленькая. Но чистая. Твоя. И никто здесь тебе не будет нотации читать, где ты стоишь и как ты дышишь.
— И где мои деньги, — устало усмехнулась Ольга, бросая сумку на табурет. — Которые я… как обычно… уже мысленно трачу на кого-нибудь. В привычку вошло.
— Забудь, — махнула рукой подруга. — Теперь трать на себя. На себя, поняла?
Ольга кивнула. Но внутри, чуть в глубине, ещё зудела тревога: осадок от той ночи, когда она ушла из квартиры. Когда хлопнула дверь. Когда Дима стоял на пороге, растерянный, как будто не понимал, что всё это — настоящая жизнь, а не очередная их бытовая сцена, после которой она снова помирится и будет стирать его рубашки.
Вечер накрыл город тяжелой сыростью. Январь стоял такой, что казалось — воздух можно резать ножом и класть в холодильник. Снег не выпадал, зато мелкая морось висела над улицей, и всё вокруг — машины, люди, дома — выглядело будто присыпано мукой.
Ольга включила торшер. Жёлтый свет медленно разлился по комнате, преобразив её в тихое убежище, куда шум чужой семьи уже не мог протащиться.
— Ну, давай, — сказала Светка. — Чай ставь, будем новоселье отмечать. Пока без тортика, зато со свободой.
Ольга поставила чайник. Тот загудел, будто тоже был рад оттепели в её судьбе.
Она молчала долго, глядя, как пар поднимается к потолку. Потом произнесла:
— Ты знаешь… я всё-таки думала, что он придёт.
— Кто? — Света подняла бровь. — Димка? Да ну его. Он же без мамы шагу сделать не может. Что он тебе скажет? «Понимаешь, Оль, маме надо…», и снова пойдёт по кругу.
— Он вчера звонил, — тихо сказала Ольга.
— О! — Светка тут же насторожилась. — И что?
Ольга прикрыла глаза. Перед ней мгновенно возникла та сцена: телефон вибрирует на тумбочке, имя «Дима» на экране, она стоит, глядя на звонок, как на занозу, застрявшую в пальце.
— Я не взяла, — ответила она. — Молча смотрела, пока звонок не закончился. Потом ещё раз. И ещё. Три раза подряд. Знаешь, что я поняла?
Светка кивнула, не перебивая.
— Что он звонит не потому… — Ольга подбирала слова, — …что вдруг понял, кто я для него или что он сделал. А потому что ему страшно. Страшно без меня. Как без подушки, без одеяла, без обеда. Не как без человека. А как без удобства.
Света подошла, села рядом, тихонько сжала её плечо.
— Ты молодец. Первая ночь — самая тяжёлая. Потом будет легче.
Но легче не было.
Через неделю Ольга впервые позволила себе роскошь идти вечером с работы не спеша. Люди топтались у остановок, автобусы были забиты, мокрые деревья уныло глядели на проезжающие машины. Но в этой суете было что-то родное — никто не знал её историю. Никто не судил. Никто не кричал ей вслед, что она неблагодарная.
Она уже почти дошла до своей улицы, когда услышала знакомый кашель.
Ольга повернулась.
Дмитрий стоял у подъезда. Красный нос, мятая куртка, в руках пакет с чем-то тяжёлым. Он выглядел так, как будто ночевал на вокзале и всё ещё пытается понять, на какой путь ему надо.
— Оль… — произнёс он и шагнул вперёд. — Я… я хотел поговорить.
Она остановилась. Внутри что-то сжалось — старые привычки, старые рефлексы, старое желание всё разрулить, сделать мир безопасным, гладким.
Но она не двинулась к нему навстречу.
— Я слушаю, — сказала она ровно.
Дима подошёл ближе. Пакет его качнулся, изнутри брякнула стеклянная банка.
— Я… я понял. Я всё понял. Ты была права. И мама… мама тоже сказала, что мы оба неправы. Она… она обещала поменяться.
Ольга выдохнула. Тихо. Горько.
— И ты хочешь, чтобы я вернулась? — спросила она.
Дима замялся, но кивнул:
— Да. Очень. Без тебя пусто. Я… я думал, что всё будет как раньше, что мы как-то… ну, прорвёмся. А получилось… вот так. И я не хочу без тебя.
Она смотрела на него; в его глазах отражались свет фонаря и её собственная усталость.
— Ты понимаешь, Дима, — медленно сказала она, — что «мама сказала» — это всё те же слова? Что ты говоришь чужим голосом. Что ты хочешь, чтобы я вернулась туда, где каждый мой шаг — под прицелом?
Дима побледнел.
— Нет… я… я изменюсь. Мы изменимся. Я маме всерьёз сказал — если она будет лезть, я… я остановлю. Я всё сделаю, правда.
— Ты много чего можешь сказать, — перебила Ольга. — Но сделать — другое дело.
Он замолчал. Потом поднял пакет:
— Я тебе продукты привёз. Там суп… то есть… овощи. И фрукты. Ты ж там сама, я подумал…
Она улыбнулась. На секунду — коротко, устало.
— Спасибо. Но мне это не нужно.
— Оль, — он сделал шаг, — пожалуйста. Я не хочу тебя терять. Дай шанс. Один. Маленький. Я…
— Дима, — прервала она мягко. — Скажи честно. Ты хочешь вернуть меня… или хочешь вернуть прежнюю удобную жизнь?
Он открыл рот. Закрыл.
И этой паузы хватило.
— Вот, — сказала она. — Ты не можешь ответить.
Он вдруг схватился за голову, будто пытаясь удержать мысли, которые разъезжались по углам.
— Ну что мне сделать?! — сорвался он. — Что ты хочешь? Чтобы я маму выгнал? Чтобы я… стал другим? Но я не могу перестать быть собой!
— Я это и поняла, — кивнула Ольга. — Ты не плохой. Просто ты — не мой человек. Я десятилетие пыталась тебя понять, поддержать, подтянуть… а в итоге тянула сама. И стала тонуть.
— Я… я люблю тебя, — сказал он тихо.
Она вздохнула.
— А я люблю себя. Наконец-то. Впервые за много лет.
Он стоял неподвижно, как будто Ольга ударила его, хотя она не повысила голос ни разу.
— Я не обиделась, — добавила она. — И не ненавижу. Просто… нам не по пути. Ты — с мамой. Я — с собой. И так честнее.
Дима хотел что-то сказать, но слова застряли у него в горле. Он просто поставил пакет на землю, выпрямился и выдохнул, будто сдаваясь.
— Если… если тебе когда-нибудь станет плохо… позвони. Ладно? — попросил он тихо.
— Если станет, — сказала Ольга, — у меня есть кому звонить.
Он кивнул медленно, словно пьяный от усталости.
— Тогда… тогда будь счастлива. Правда.
— И ты тоже, — сказала она.
Она повернулась и пошла к двери. Ноги не дрожали. В груди не звенело. Никакого трагизма, никакой истерики. Только ясность — такая простая, что от неё даже стало тепло.
Дверь подъезда тихо захлопнулась за ней.
Прошло три недели.
Ольга успела обжить квартиру. Купила небольшие полки, лампу, укоренила на окне первое комнатное растение. Удивительно — оно не засохло, хоть она и считала себя убийцей фикусов.
Она стала чуть больше отдыхать. Читала вечером. Смотрела фильмы. Разрешала себе молчание, прогулки, неспешные утренние сборы. И впервые за много лет ощутила, что живёт не в чьём-то расписании, а в своём.
Светка привозила ей кофе, делилась сплетнями и делами, а однажды даже сказала:
— Слушай, Оленька… ты как будто молодеть начала. Лицо другое. И глаза. Знаешь, что это? Свобода.
Ольга усмехнулась:
— Это просто я перестала быть нервным комком.
Но знала: это и правда — свобода.
Дмитрий больше не звонил. Лишь однажды, два дня назад, прислал короткое сообщение: «Мы подали заявление на развод. Прости, если что».
Ольга долго держала телефон в руке. Потом написала: «Спасибо».
И закрыла эту главу внутри себя.
В один из вечеров, когда январская ночь за окном висела тяжёлой серой простынёй, Ольга вдруг поняла: она не просто ушла. Она выбралась. Она наконец-то выбрала себя — без драм, без благородных жертв, без пустых обещаний.
Эта мысль была такой светлой, что она подошла к окну, открыла створку и вдохнула холодный воздух.
Ни одна тень прошлого больше не давила ей на плечи.
И в этом декабрьско-январском воздухе был вкус настоящей, взрослой, не громкой — но выстраданной — свободы.
За спиной тихо завибрировал телефон. Сообщение от Светки:
«Ты молодец. Завтра едем покупать тебе шторы и нормальный чайник. Начинаем новую жизнь».
Ольга улыбнулась.
И впервые за долгое время подумала:
«Да. Я начинаю».
