Ненастное небо, и дочь в сером к матери пришла. Лицо тоже как будто серое.
Мать лежала, дочь ходила по комнате от балкона до противоположной стены, руки за спиной. Ждала, когда откроется что-то внутри, чтобы душу излить.
Остановилась, бросила на мать беглый взгляд, начала говорить сдавленным сухим голосом:
— Мама, мучаюсь, две ночи почти не сплю, словно злая собака душу покусала. Время пришло, высказаться надо. Не могу иначе, сил моих больше нет.
Мать беспокойно подняла голову, снова опустила: «Не пугай меня, доченька. Пусть лучше со мной плохое, только не с тобой».
Дочь как бы глубоко в себя ушла, не слышала материнские слова:
— Я же тебя чуть в могилу раньше времени не свела, когда из дома ушла. Черная была, тебя во всем обвиняла. Думала, брошу все, тебя брошу и счастлива буду. Полгода тебя терзала, не звонила, не приходила. Прости, мне надо было сказать.
Мать села, руки на колени положила, глаза блестят: «Что такое говоришь, будто прощаешься? Я сама не своя. У тебя все хорошо»?
Дочь подошла, мать обняла и снова по комнате ходить:
— Не волнуйся, я здорова. Хочу прощения попросить за то время. Я же все эти годы страдала, язык не поворачивался поговорить, словно рот на замке. Прости меня, прошу.
Мать глубоко вздохнула: «Как сердиться? Ты же моя, я же тебя люблю. Когда ты ушла, я за тебя Бога молила, чтобы спас. Спать ложилась, мысленно любовь свою посылала, благословляла тебя, птенчик мой дорогой. Не могу сердиться, обижаться не могу. Если так тогда вышло, значит, я виновата, мне нужно было быть мудрее, умнее».
Дочь рядом села:
— Мама, я же много крови твоей выпила. Иначе не скажешь. Так стыдно, что матом обругала, Таньку не давала, а ты же бабушка. Так больно сейчас, мама. Как будто кто-то глаза открыл, словно прозрела. А ты украдкой плакала, я же видела. У меня сердце чугунным было. Ты же у меня одна, никого нет. Ты, Танька и муж. И ты мама моя. Так тяжело.
У матери плечи вздрогнули: «Мне не стоило к вам приходить. Кухня сгорела, можно было у тети Гали пожить, а я к вам пошла. Знала же, что вы с мужем тогда ссорились. И все равно пошла. Как говорится, в пекло полезла. Вот и получила. Себя не кори, доченька, не надо. Очень тебя люблю, без тебя и Тани жизни нет. Вы для меня всё».
Дочь тоже вздохнула, не выдержала, встала:
— Деньги у тебя требовала. Вспоминать противно. Тебе нужны были на операцию. А я такое наговорила, повторить не могу, страшно думать об этом. Прости, мама. Я злая, противная, чудовище я.
Мать к дочери подошла, крепко к себе прижала: «Хорошая моя, родная, любимая. Не говори о себе плохо, не ругай себя. Всегда тебя понимала, и сейчас понимаю. Не обижалась, не сердилась, тебя жалко было, что страдаешь, что такую ношу на себя взвалила. Будем дальше жить. Мне уж недолго. Забудем плохое».
Солнце выглянуло, серый цвет уступил место синеве, у дочери лицо просветлело, даже серая одежда словно ярче сделалась.
Заговорила быстро: «У меня пирог – картошка с фаршем. Таню к тебе пришлю, принесет кусочек к чаю. Дома будешь, никуда не пойдешь»?
Улыбнулась мать: «У тебя семья – дочь и муж. Пусть им больше достанется. И на завтрак будет. А у Танюши дел полно, не надо ее отрывать. Я, как говорится, перебьюсь».
Дочь ласково не согласилась: «Хватит им, мама. А ты поешь, хвастать не стану, но у меня вкусно получилось. Так что Таню жди, она быстро. А я пошла, не болей».
Тяжелое и горькое не надо держать в душе. Выплеснуть нужно, чтобы ни капли не осталось. Легче жить будет.
